Высоцкий возвращался в США каждый год с 1977 по 1979-й, навещая друзей и выступая перед восторженными эмигрантскими и университетскими толпами в нескольких городах. Его восхищение американской жизнью не стихало, уверяет музыкант Майкл Миш.
Миш, общавшийся с Высоцким по-французски, рассказывал, что Высоцкого заворожили виды западного побережья.
Как-то рано утром, вспоминает он, они вдвоем пошли гулять неподалеку на обрыв над Тихим океаном. “Когда мы приблизились к воде и океан начал нам открываться, он прижался ко мне, вцепился в руку и произнес: “Хочу завтра провести здесь целый день и просто глядеть на это”.
Вернувшись домой, Высоцкий “сделал то, что часто делал: схватил мою руку и впился в нее большим пальцем, чтобы дать мне понять, что то, что он сейчас скажет, крайне важно”.
“А сказал он вот что: “Ты знаешь, я страшно знаменит. Нет такого советского человека, который бы не знал меня”.
Высоцкий и Влади в доме Майкла Миша в Лос-Анджелесе 1976 год
Леонид Енгибаров умер 25 июля – в тот же день, что и Высоцкий, но на восемь лет раньше, в 1972 году. Ему было всего 37 лет.
Шут был вор: он воровал минуты,
Грустные минуты тут и там,
Грим, парик, другие атрибуты
Этот шут дарил другим шутам.
В светлом цирке между номерами
Незаметно, тихо, налегке
Появлялся клоун между нами,
Иногда в дурацком колпаке.
Зритель наш шутами избалован,
Жаждет смеха он, тряхнув мошной,
И кричит: «Да разве это клоун?!
Если клоун — должен быть смешной!»
Вот и мы… Пока мы вслух ворчали:
«Вышел на арену, так смеши!» —
Он у нас тем временем печали
Вынимал тихонько из души.
Мы опять в сомненьи — век двадцатый,
Цирк у нас, конечно, мировой,
Клоун, правда, слишком мрачноватый,
Невесёлый клоун, не живой.
Ну а он, как будто в воду канув,
Вдруг при свете, нагло, в две руки
Крал тоску из внутренних карманов
Наших душ, одетых в пиджаки.
Мы потом смеялись обалдело,
Хлопали, ладони раздробя.
Он смешного ничего не делал —
Горе наше брал он на себя.
Только балагуря, тараторя,
Всё грустнее становился мим,
Потому что груз чужого горя
По привычке он считал своим.
Тяжелы печали, ощутимы…
Шут сгибался в световом кольце,
Делались всё горше пантомимы
И морщины глубже на лице.
Но тревоги наши и невзгоды
Он горстями выгребал из нас,
Будто многим обезболил роды…
А себе — защиты не припас.
Мы теперь без боли хохотали —
Весело по нашим временам:
«Ах, как нас прекрасно обокрали —
Взяли то, что так мешало нам!»
Время! И, разбив себе колени,
Уходил он, думая своё.
Рыжий воцарился на арене,
Да и за пределами её.
Злое наше вынес добрый гений
За кулисы — вот нам и смешно.
Вдруг — весь рой украденных мгновений
В нём сосредоточился в одно.
В сотнях тысяч ламп погасли свечи.
Барабана дробь — и тишина…
Слишком много он взвалил на плечи
Нашего — и сломана спина.
Зрители и люди между ними
Думали: «Вот пьяница упал».
Шут в своей последней пантомиме
Заигрался — и переиграл.
Он застыл — не где-то, не за морем —
Возле нас, как бы прилёг, устав.
Первый клоун захлебнулся горем,
Просто сил своих не рассчитав.
Я шагал вперёд неутомимо,
Но успев склониться перед ним.
Этот трюк — уже не пантомима:
Смерть была — царица пантомим!
Этот вор, с коленей срезав путы,
По ночам не угонял коней.
Умер шут. Он воровал минуты —
Грустные минуты у людей.
Многие из нас бахвальства ради
Не давались: «Проживём и так!»
Шут тогда подкрадывался сзади
Тихо и бесшумно — на руках…
Сгинул, канул он, как ветер сдунул!
Или это шутка чудака?
…Только я колпак ему придумал,
Этот клоун был без колпака.
(после 25 июля 1972)
Высоцкий прочел эти строки в августе того же 1972 года своему другу, капитану дальнего плавания Анатолию Гарагуле.
С Леонидом Енгибаровым Высоцкий, судя по тому, что мы знаем, был знаком совсем мало. Но этот человек производил на Владимира Семеновича колоссальное впечатление.
Из книги Влади М.- Владимир, или Прерванный полет. 2004. С. 213-214.
Среди твоих любимых артистов есть один, нежность к которому у тебя безгранична. Его зовут Енгибаров. Он молод, в нем все прекрасно. Он тоже своего рода поэт, он заставляет смеяться и плакать публику — и детей, и взрослых. Этот волшебник украл пальму первенства у стареющего Олега Попова и других традиционных ковровых клоунов. Он работает в минорных тонах. Никаких тортов с кремом в лицо, красных носов, полосатых штанов, огромных ботинок. Разбивая тарелки, он переключает публику с бешеного хохота на полную тишину, а потом удивляешься, что у тебя стоит ком в горле, — и вот уже люди вынимают носовые платки, чтобы украдкой вытереть слезы. Этот удивительный атлет творит чудеса на арене, и если тебе удается на несколько секунд сделать «крокодила на одной лапе», то он без видимого усилия может больше минуты оставаться в таком положении. Мы часто встречаемся в цирке в компании добряка Никулина, который так любит детей, что десятками катает их на своей машине по Москве. В ваших отношениях чувствуется взаимное восхищение.
Однажды тебе звонят, и я вижу, как у тебя чернеет лицо. Ты кладешь трубку и начинаешь рыдать, как мальчишка, взахлеб. Я обнимаю тебя, ты кричишь:
— Енгибаров умер! Сегодня утром на улице Горького ему стало плохо с сердцем, и никто не помог — думали, что пьяный!
Ты начинаешь рыдать с новой силой.
— Он умер, как собака, прямо на тротуаре!»
Его называли «клоун с осенью в сердце». У Енгибарова была какая-то невероятная уникальная пластика и физическая сила. Его номера были и грустными, и ироничными одновременно. Посмотрите старые записи его выступлений – даже полвека спустя их невозможно воспринимать равнодушно. Енгибаров был молчаливым клоуном, у него и так все было ясно без слов.
Возможно, еще и поэтому в 60-е годы он был безумно популярен не только в Союзе, но и за границей, откуда возвращался с призами, наградами и великолепными рецензиями.
Author: Svetlana Kroz by Public group from FB — Arts And Us
